|
– Ты упомянула о туфлях, и мне припомнилась забавная история, – проговорил Баоюй. – Надев в первый раз сшитые тобой туфли, я повстречался с отцом. Туфли, видимо, ему не понравились, и он спросил у меня, кто их сшил. Но разве мог я выдать тебя?! Я ответил, что мне их подарила тетушка на день рождения. Отец долго молчал в замешательстве, но потом все же сказал: «К чему это! Только зря испортила шелк и потратила время!» Когда я вернулся домой и рассказал об этом Сижэнь, она мне и говорит: «Это еще что! Вот нало жница Чжао как разозлилась, узнав, что тебе сшили туфли. Стала браниться, кричать, что Цзя Хуань ходит в рваных, но до него никому дела нет, а о Баоюе все заботятся!»Таньчунь опустила голову и долго молчала.– Скажи, – промолвила она наконец, – не глупо ли это? Разве обязана я шить всем туфли? Неужели ей не выдают денег на содержание Цзя Хуаня? Ведь и одет он, и обут, и служано к хватает – на что обижаться? Зачем эти пересуды? Есть у меня свободное время и к тому же желание, могу сшить пару туфель. Кому хочу – тому дарю. Кто мне смеет указывать? Это она от зависти злится.Баоюй кивнул и сказал:– Ты, может, не замечаешь, а я уверен, что у нее своя корысть.Таньчунь так рассердилась, что даже головой замотала.– Конечно, корысть. Как и у всякого подлого человека. Но мне до наложницы Чжао нет д ела – пусть думает что хочет, я признаю только отца с матерью! А братьям и сестрам, если они ко мне хорошо относятся, плачу тем же, неважно, чьи они дети. Может, и не надо мн е ее осуждать, но чересчур далеко она зашла в своей слепой злобе! Был такой смешной с лучай: помнишь, я дала тебе как то деньги на покупку безделушек. Так вот, через два дня после этого встречает она меня и начинает жаловаться, что она все время сидит без денег, что ей тяжело живется. Я пропустила ее слова мимо ушей. Но когда служанки ушли, она вдруг стала ворчать, почему, мол, я отдала деньги тебе, а не Цзя Хуаню. Я рассердилась, и вместе с тем мне стало смешно, но спорить с ней я не хотела и ушла к госпоже.– Ладно вам! – услышали они голос Баочай. – Поболтали, и хватит, идите к нам! Я поним аю, что разговор у вас личный, но другие тоже хотят послушать.Таньчунь и Баоюй засмеялись.Оглядевшись, Баоюй не увидел Дайюй и понял, что она нарочно скрылась. Поразмыслив, он решил дня на два оставить ее в покое, пока пройдет обида, а потом навестить. Он долг о смотрел на опавшие лепестки цветов бальзамина и граната, устлавшие землю пушистым узорчатым ковром, а потом со вздохом произнес:– Она не собрала эти лепестки потому лишь, что на меня рассердилась! Я сам соберу, а п отом спрошу, почему она этого не сделала.Его позвала Баочай.– Иду, – откликнулся Баоюй.Подождав, пока сестры уйдут немного вперед, Баоюй собрал лепестки и мимо холмов и р учьев, через рощи и цветники помчался к тому месту, где они с Дайюй захоронили опав шие лепестки персика. Вот и горка, за которой находится могилка. Вдруг Баоюй услышал полный печали и гнева голос, прерываемый жалобными всхлипываниями, и остановился.«Наверное, какая нибудь служанка, – подумал он. – Ее обидели, и она прибежала сюда в ыплакать свое горе».Он прислушался и сквозь рыдания различил слова: Увядают цветы, лепестки, обессилев, роняя,И летят, и летят, всюду всюду кружась в небесах.Ах! Уходит краса, тают молодость, благоуханье,Но найдется ли тот, кто бы слово сказал о цветах? Вьются тонкие нити, сплетаясь и тихо волнуясь,Возле башни меняя при ветре весеннем узор.Пух, остатки сережек, росою слегка увлажненных,Оседают на шелке тяжелых приспущенных штор. Эта юная дева из женских покоев дворцовыхПреисполнена грусти о том, что уходит весна.Сколько в сердце печали! Сколь думы ее безутешны!А кому их поведать? Об этом не знает она… Вот с мотыгой в руке, с небольшою садовой мотыгойИз красивых покоев вошла в отцветающий сад –И боится топтать лепестки – им, наверное, больно,Ведь не зря ж то у ног они вьются, то прочь улетят. Ива пухом покрылась, у вяза сережки на ветках,Им, душистым, еще рановато расстаться с весной.И какое им дело, что персики, груши опалиИ цветы их развеял неистовый вихрь ледяной? И на будущий год все они, эти персики, груши,Снова будут в цвету и цветы будут снова в саду,Но нельзя угадать, кто из нас, обитательниц здешних,Будет жить в этих женских покоях в грядущем году. Третий месяц – то время, когда ароматные гнездаВьют под крышею птицы… Но, в радости хлопотных днейМежду балок селясь, эти ласточки так беззаботны,Так бесчувственны к участи рядом живущих людей! Спору нет, и на будущий год в дни цветенья, как прежде,Могут клюв раскрывать безбоязненно в этих цветах ,Но имейте в виду: если люди уйдут из жилища,То от балок и гнезд только жалкий останется прах! …А в году много дней. Сосчитаем: сначала три сотниИ еще шесть десятков… И это один только год.Есть жестокие дни: вдруг взбеснуется ветра секираИ с мечами туманов идет на природу в поход… Перед этим неистовством долго ли могут на светеЖить изящная яркость и свежая прелесть цветов?Перед ними разверзнется бездна и вздымутся волны, –И тогда как цветы ни ищи – не найдешь и следов… А цветы есть цветы… Их легко увидать в дни цветенья,А когда опадут, – лепестки не вернутся назад,Потому то у лестницы кто то в миг погребенья умершихУ могил их печальных великой тоскою объят… Это – юная дева с небольшою садовой мотыгойБезутешные слезы проливает вдали от подруг,А упав на увядшие стебли, эти горькие слезыСловно в капельки крови на них превращаются вдруг… …Молчаливы кукушки. Отчего куковать перестали?Оттого что закат. День закончился. Вечер теперь.И пора мне уже взять садовую эту мотыгуИ, домой возвратившись, захлопнуть тяжелую дверь. Синий отблеск светильник накинет на стены немые,Все живущие в доме отойдут в это время ко сну,Дождь холодный пойдет и ко мне постучится в окошко,Одеяло замерзнет, а в холоде разве засну? И подумаю я перед сном: удивительно, странно,Почему эта жизнь отзывается болью во мне?Да, весну я люблю. Но и чувство возможно иное,И тогда обращаюсь с укором к прекрасной весне. Да, весну я люблю. Мне отраден приход ее быстрый.Да, весну я корю, – так же быстро уходит она.Как придет, – все понятно, не нужно ничьих объяснений,А уйдет втихомолку – и грустно: была ли весна? А вчера за оградой ночью песня протяжно звучала,И была в этой песне безмерная скорбь и тоска.Чья душа изливалась? Быть может, таинственной птицы?Коль не птицы, – быть может, душа молодого цветка? Душу птицы и душу цветка – не поймем, не услышим,И до нашей души не доходит их трепетный зов.Потому что у птиц человеческих слов быть не может,А цветок так стыдлив, что как будто чуждается слов… Как хотела бы я в этот день стать, как птица, крылатойИ вослед за цветком улететь за небесный предел!Только где в той дали возвышается холм ароматный?Я не знаю. Но пусть будет в жизни таков мой удел! Пусть в парчовый мешок сложат кости мои в час урочный,Той чистейшей осыплют землей, чтоб от хаоса скрыть,Непорочной взлетела и вернусь в этот мир непорочной,Грязь ко мне не пристанет, мне в зловонных притонах не быть! Я сегодня отдам долг последний цветам в день кончины,Не гадаю, когда ждать самой рокового мне дня,Я цветы хороню… Пусть смеется шутник неучтивый,Но ведь кто то когда то похоронит в тиши и меня… Поглядите: весна на исходе, цветы облетают,Так и жизнь: за цветеньем и старость приходит, и смерть.Все случается вдруг: юность яркая вскоре растает, –Человек ли, цветок ли – рано ль, поздно ль, – а должен истлеть! Голос то становился громче, то снижался до шепота. Девушка изливала в слезах тоску, д аже не подозревая, что кто то слышит ее и вместе с ней страдает.Если хотите знать, кто это пел, прочтите следующую главу.
相关资料
|
